бурлит варево черное, крови полное – шипит варево красное, жизни лишенное;

Какую ночь сна Горица не ведает; в котле своем смрадное зелье наваривает, увещевает – шепчет слова заветные, ворожее одной известные. Полынью дурно пахнет в палатах ее царских, отравою дым плывет зловредный, полный духа темного; супротив всего живого и правого.

Воет Горица, изрыгая заклятья на луну полную, и вторят ей стоны Мстивои; и боли полные, и страданий, что от мертвеца, да только нонче и сама Бесогон – бесноватая, упырем укушеная.

<…>

– Вашество, княгиня, и чегось делать-то будем с девкой-то? – Роняет Ванька, покуда боярский сын прочь пошел, сестрицу на поруки оставив; чешет репу свою златокудрую да в палаты заглядывает, где Бесогонову дочку к кроватям стальными прутьями увязали. – Чай все, умертвие ходячее… В Навий предел далеко будет, боюсь, не поспеть мне до рассвета.

– И не надобно. – Твердо Горица говорит, губы облизывая, да с трона своего подымаясь. – Поди отседа, и вели никому без моего прямого приказу не приходить; всякого отваживай, а Збигнева тем паче.

<…>

ни ворожба, ни зелье, ни чудо, ни прозрение вурдалачье проклятье не лечит.

– Жить хочешь? – Гремит Горица, над Мстивоей нависая, поперек грудины ей севшая. – Пей.

Только ни тело девицы, ни дух ее слов княжеских не слышит; выкорчевывает ей суставы сила темная, внутренности сжимает и перекраивает, что умелый портной шкуру соболиную – выскабливает, вытягивает, вываривает. Разум Мстивои агонией застилает и ревет она, надрывается, рот свой в крике растягивая – и Горица льет горячее, что раскаленное серебро, варево в глотку.

Захлебывается Бесогон отравой; рвет ее, и пустая желчь по щекам течет, последними каплями жизни высмерживая человечность; Горица свой серп заносит над головою и ладони себе изрезает рунами, а опосля – глотку Мстивои вспарывает, и пальцами своими, что объятиями, шею обжимает.

кожа лопается, горит, в прах обращаясь;

– волей и неволей, явью и невидью заклинаю – отныне я тебе хозяйка, покойница. жизнь дарую в обмен на вечное служение, покуда не упокоят тебя в осиновом гробу и сердце твое черное не пронзит клинок серебра чистого, как слеза.

<…>

в шагах чужих слышишь ты шелест шкур медвежьих; нюх твой вострый заглушает полынья в кострах жженная; взор твой нынче темноты не страшится – и ничего ты не убоишься, ибо с последним стуком сердца ушел и страх.

– Очнулась, чернявая. – Посмеивается княжна за собою дубовые двери запирая на замки тяжелые да к постели гостевой подступая. – Болезно тебе? Ой, болезно, вижу-вижу. – Нагнулась Горица к трясущейся бесогоннице, да лицо пощупала, пальцами своими костлявыми, в черном пепле до второй фаланги смоченных, оставляя на коже горячие следы; горячие ли?

– Воды тебе не пить и еды не есть более. Померла ты, чернявая. – Кажется, будто что-то гоготнуло подполом; показалось?

Княгиня к столу подходит, что подле постелей поставлен был; ставит на него склянку с бурым зельем, что на вид мерзко, а на вкус – и подавно.

– А ты чего глаза вылупила и молчишь? Говори, коль с тобой княгиня беседу ведет.