ЛАСТОР ЭНГВАРТ
санкционированный псайкер-демонолог, инквизитор Ордо Маллеус
Человек, мужчина, 47 лет (фактических)
СПИСОК ФАКТОВ
Родом из сектора Ультима, из агромира Квинтарн. Ещё до появления Цикатрикс Маледиктум на Чёрном Корабле попал на Терру, как выявленный псайкер. Его умений хватило, чтобы привлечь внимание имперских структур вместо того, чтобы отправиться на подкормку Трона.
После обучения в Схоластике Псайкана попал в сопровождение инквизитора из Ордо Маллеус, в составе его свиты прослужил два десятка лет. Долг завёл его в Готический сектор, на миры, где присутствие Ордо Маллеус было не настолько заметным.
Ластор всегда хотел что-то простое, но эффектное — пирокинез, например, но судьба решила иначе. Будучи талантливым псайкером, он был полезен Ордо Маллеус в роли демонолога.
Ему импонировали идеи и цели реконгрегационистов, а по специализации он был скорее ксанфитом, как и его наставник. Но погружаясь в прямые обязанности, Ластор считал внутреннее разделение на группки по интересам попыткой выделиться, а не реальной необходимостью. С другой стороны, он не мог не согласиться, что одержимость некоторых пуритан может не то что пошатнуть репутацию организации - сделать из инквизиции второе крыло экклезиархии. При всём уважении к святошам, их путь пролегал не в безрассудстве Сестёр битвы.
Из Готического сектора, вместе с недавним повышением до инквизитора, его гонит срочное задание: астропатический хор приносит известие о не новой, но практически забытой заразе, порождённой когда-то самой святой инквизицией - о секте фэнонитов. И раз уж путь лежал в сектор Каликсида, наставник, а теперь уже и лорд-инквизитор Готического сектора нагрузил Ластора артефактом, который следовало выдать магистру Серых рыцарей лично в руки.
Это был самый-самый конец сорок первого тысячелетия, ещё до того, как Галактику расчертило уродливым шрамом Цикатрикс Маледиктум, до возникновения Империум Нихилум, в почти травоядные дни, как теперь начинало касаться. Корабль инквизитора окунулся в варп, достигнув точки Мандевилля и... пропал для всего мира на долгих семнадцать терранских лет.
Баржа выплыла между Эгарским Доминионом и Малезиэлем - изломанная, со следами варпа. Палубы пустотного судна, мрачно-молчаливые и неприветливые, несли следы изломанности - неправильности. Им удалось пережить, и это уже было чудом.
Время около двенадцати пополудни, вокруг двухэтажные деревянные хибары с пыльными и нередко завешанными всяким тряпьём окнами. Арно стоит между двух таких хибар, смотрит на вход, куда недавно входил.
Это была очередная попытка поддержать старые контакты — тихая, почти забытая мелодия детства, у неё привкус пыли и от неё зудят ладони, как будто совсем недавно держал старую облупившуюся лаком гитару. У неё вполне конкретные имена.Его встретило амбре из кислого пота, терпкого застоявшегося воздуха с флёром похмелья и сизый сигаретный дым, запах которого пропитал каждый атом помещения. Тощая немытая женщина в давно нестиранных джинсах и такой же сальной футболке дыхнула на гостя нечищенными зубами. Арно протягивал конверт, внутри — чёрные купюры. Попытка примириться.
— Привет, Элла, — он поздоровался и тут же отдёрнул руку, когда кривые нестриженные ногти, выхватывая конверт, полоснули по коже. Ответного приветствия не последовало, женщина жадно изучала содержимое бумажного прямоугольника безо всяких надписей.Достав сигарету, Эйк чиркает спичкой, складывает ладонь лодочкой, закрываясь от ветра, и прикуривает. А после смотрит в конец улицы, где за деревянными уродцами начинаются руины старого ревашольского жилья. Побитое артиллерией филиппинское величие, гордость предавших город роялистов, вставших бок о бок с моралистами.
Ему давно нет дела до политики — юношеский нигилизм давно выродился в философию хардкора.— Ну? И? — взгляд некогда красивых зелёных глаз отупевший, губы женщины потрескались, кожа с них отслаивалась. — Сам зачем припёрся?
— Так было быстрее, — соврал Арно, поворачиваясь боком к двери из фанеры.
Они слишком давно в разных мирах, чтобы Эйк не испытывал отвращения, смотря на женщину, которую лет двенадцать назад любил платонической юношеской любовью.Впереди раной зияет темень оконного проёма, внизу полустёртая стрелка вверх — один из путеводных знаков бывших детей, таких по руинам насобирается на целую карту. Арно закидывает ногу и без особого труда проникает внутрь здания. Под подошвами ботинок бетонно-стекольное крошево. Если повернуть влево в коридоре, а затем подняться два этажа по лестнице и выйти через пролом в стене на противоположную сторону, там лежат пласты извечнита, перекинутые между зданиями — путь вперёд, и его нынешний маршрут.
С момента, когда они последний раз бегали здесь детьми, Эйк набрал пару десятков килограмм и вытянулся, а ещё перебрался в Центральный Джемрок, сколотил какое-никакое состояние и сделал себе имя. Неплохо для выходца из района Отчуждения. Неплохо для ревашольца.
Он пересекает импровизированный мост и, ориентируясь по почти выцветшим указателям, проходит дальше — в глубь здания. Останавливается на пару минут, расстёгивает молнию на чёрной кожаной куртке безо всяких надписей и нашивок, и поворачивает направо. В комнате с пожелтевшими обоями стоит старое дореволюционное фортепиано. Расстроенное и нерабочее, но по-прежнему величаво-гордое на фоне разрухи и пустой тары. Там, под крышкой, наверняка покоятся закладки, но Эйк пришёл сюда не в поисках бесплатной дозы. Он отпинывает пивную бутылку, та укатывается к своим сёстрам в угол комнаты, и проходит вперёд. Рука без перчатки ложится на тёплую пыльную поверхность — дерево и остатки старого лака. Настоящий роялистский народный предводитель! Ранее небось собирал полные залы в королевском концертном дворце — дамы в пышных платьях и господа во фраках сидели рядами, каждый на своём месте, и складные звуки, высекаемые умелыми пальцами пианиста, отправляли их в иные миры, подальше от предреволюционного Ревашоля, несостоятельной монархии и домашних дел. В миры музыки. В миры, куда сегодня отправляет анодное звучание Эйка.
